Тщету, встреченную в кафе «М.» шесть лет назад, я приняла за тщеславие. Мохито, выпитое натощак, скрыло ее за толстыми стенками прозрачного стакана. Я смотрела на нее сквозь вспотевшее от холода стекло, листья мяты и кубики мутного льда. В каждом кубике происходило отдельное действие, как на экране, поделенном на несколько частей. Все действия были связаны между собой. Они были связаны со мной и Тщетой. Меня и Тщету связывало ее и мое тщеславие.

Капля пота, выступившая на стакане, написала на влажной стенке «т», прибавила «щ», и я решила, что это знак, но не учла, что не одно тщеславие имеет такое начало. Я бы увидела это, если бы сузила свой взгляд и протолкнула его сквозь прозрачные линии потеков на стакане с мохито. Но оно содержало полторы унции белого рома, который расширил мой зрачок до самой радужки.

Листья мяты усыпили меня, и, сидя в кафе «М.» напротив Тщеты, я увидела короткий сон. В нем куст мяты перечной потянулся ко мне, обхватил мои виски листьями и шепнул о шести годах, которые пролетят незаметно быстро и протянутся бесконечно медленно. И один год будет похож на другой, заполненный все той же тщетой, если я не разгляжу ее в тщеславии. Но я могла разглядеть лишь те знаки, которые совпадали с действием в кубиках льда.

Я сидела напротив Тщеты и тщательно скрывала свой интерес. Тщета пришла в образе мужчины, хотя голос ее был слишком высок. Я заткнула уши листьями мяты, и голос спустился на несколько тонов ниже. Я и не слышала его больше ушами, он поступал в меня через соломку, которую я держала во рту. Дулом я направляла ее прямо на Тщету. Оно смотрело в ее говорящий рот. Звуки затекали в соломку, спускались по моему горлу в желудок, вибрировали в нем, и я открывалась навстречу Тщете. Я подавалась на стуле вперед и ловила звуки.

— На Кубе в мохито кладут кактус вместо мяты, — сказала Тщета.

— Цветки или плоды? — спросила я.

— Колючки, — ответила она.

Мята снова прикрыла мои виски мягкими листьями и шепнула: «Некоторые кактусы никогда не цветут». И я бы к ней прислушалась, если бы не ром, который говорил внизу моего живота. Его голос был и громче и отчетливей. Разве могут виски по силе звучания сравниться с низом живота? Ром говорил о том, что в одном стакане с собой предпочел бы мяте кактус.

— Дендроцереус, — сказала Тщета.

Звуки ее голоса колючками залетели в соломку, прошли по горлу вниз, и у меня закололо сердце. Я спутала его с желудком. И потом путала уже всегда. Колючки пролежали в моем желудке шесть лет, хотя я предпочла бы в нем мяту. Когда кубики таяли в очередной порции мохито, а вместе с ними картинки, связывающие меня с Тщетой, колючки впивались в стенки желудка. Я думала, это – сердце. Слишком близко они расположены – желудок и сердце. А потом у каждого сердца тоже есть желудочки.

Этот рассказ ни о чем. О шести годах, в которых ничего не происходило. В нем не будет диалогов, потому что мы с Тщетой практически не разговаривали. Но я слышала ее постоянно – звуки, попавшие в низ моего живота в день нашего знакомства, как и колючки, остались в нем на шесть лет и звучали, не переставая. Они рвались из моего живота и казались маленькими человечками, проглоченными большой рыбой или касаткой, которой я мечтала родиться в следующей жизни потому, что киты моногамны. Я бы хотела выпустить звуки на волю, но для этого нужно было быть самураем. А я ни разу не была в Японии. Меня тянуло только на Кубу. Тянуло желание посмотреть, как цветет дендроцереус. Дендро – это ножны, прячущие острый клинок – цереус. Ус – его основание, ре – два лезвия по бокам, це – острие. Тщета коллекционировала холодное оружие, но выдавала его за горшочки с кактусами на подоконнике. Прошло шесть лет, а я так и не побывала на Кубе. Тщета стала главным действующим лицом в прожитом мной времени.

Чаще мы слушали других. Тщете нравились высокие голоса, выходящие из груди толстых женщин, отсутствие красоты которых было трудно разглядеть с последних рядов оперного зала. Тщета съеживалась, когда на нее обрушивались звуки, летящие из раскрытого рта леди Макбет Мценского уезда. Я не знаю, почему леди выбрала своей мишенью Тщету, но звуки струились со сцены через весь зал прямо туда, где сидела она. Тщета не разбирала смысла слов, он был ей не нужен, она чувствовала только звуки, бьющие по самым больным местам, хотя я всегда думала, что больных мест у нее нет. Тщета сидела побитая, она молчала даже в антрактах. Иногда мне казалось, открой она рот, из него выйдет лишь одно слово «дендроцереус» и полетит клинком к сцене, вонзится в грудь леди Макбет своим це, пришпилит, как бабочку, какой-нибудь звук, готовый вырваться наружу, тот распластается крыльями по пленке легких и совпадет с ними. Легкие всегда напоминали мне крылья бабочки.

Мы были очень разными – я и Тщета. И даже звуки мы воспринимали по-разному. Я ловила открытым ртом только те, которые стекали с окровавленных ладоней леди Макбет. Они быстро сворачивались в моем горле, и легкие замирали, как пришпиленная бабочка. Капроновый чулок душил меня, стягивался вокруг моего горла. А я сама туже затягивала его, но только потом понимала, что душит меня Тщета. Я так и не узнала, где она взяла этот чулок, но такой же я видела на ноге леди Макбет из Мценского уезда.

Когда я говорю, что в эти шесть лет ничего не происходило, то имею в виду наши с Тщетой отношения. Она ничего мне не предлагала и лишь один раз дотронулась до моей руки. Но я ждала, что вот-вот сближение произойдет. Ждала долгих шесть лет, а Тщета всегда была рядом. Знаки становились отчетливей, я видела в них то, что хотела увидеть. Мне нравилось собирать из них паззлы. Если получившаяся картинка мне не нравилась, я всегда могла взглянуть на нее с другой стороны. Иногда мне казалось, что я превращаюсь в широкую сеть, которая ловит каждое движение, каждое слово Тщеты. Когда я распутывала сеть, в ней все чаще попадались колючки и незначительная ерунда, но я выворачивала ерунду наизнанку, превращала ее в намек и наполняла, как мешочек, глубоким, но скрытым смыслом. В каждом движении Тщеты я видела намек. Жаль, что она редко двигалась. Колючками я прикрепляла мешочки к стене и любовалась ими в предвкушении нового улова. К чему становиться касаткой, если тебе нравится рыбачить? Я могла бы распять колючками на стене и себя, как было распято металлическое солнце на стене кафе «М.», но колючки пролежали в моем желудке так долго, что притупили во мне все чувства, похожие на боль. Я могла воткнуть в запястье це и тщетно ждать изменений, но не могла дождаться даже страданий.

Тщета любила кафе «М.» за металлическое солнце. Оно висело на кирпичной стене, распялив лучи. Со стены долго сдирали штукатурку, пока не добрались до индустриального стиля. Это легче, чем искать античность под слоями земли. Под потолком кафе провели трубы, а на стене распяли солнце, наказав его за то, что редко появляется в индустриальных городах. Солнце висело в одной позе и тщетно пыталось втянуть в себя лучи, но стена все равно оставалась холодной, а в кафе «М.» было всегда темно. Тщета отражалась во всем. Если бы она распласталась по стене, то была бы похожа не на солнце, а на осьминога, запустившего глубоко в меня свои щупальца. Осьминог не скрещивается с касаткой. Но и этот факт я вывернула наизнанку – Тщета лишь принимает форму осьминога, а я стану касаткой только в следующей жизни. Я мечтала о том, чтобы однажды владелец кафе «М.» распял Тщету на стене или сварил ее щупальца в средиземноморской ухе. Я всегда желала Тщете зла за свое поруганное тщеславие.

Оглядываясь назад, я ценю откровенность мяты, которая говорила со мной из каждого мохито, пока молчала Тщета. Но нам ни разу так и не удалось поговорить наедине. Ее всегда сопровождал ром, а его голос был громче. Он уговаривал подождать еще чуть-чуть и рисовал на кубиках льда картины в стиле ван Гога – знал, что я предпочитаю символистов. А я знала, что ван Гог к ним не принадлежит, но разве сложно взяться за стебель подсолнуха, окунуть цветок в помойное ведро и смыть им со стены Тщету? За эти шесть лет я научилась мастерски выворачивать факты и знаки. Ван Гог не был на Кубе, не писал кактусов, но я могла разглядеть их в кипарисе, маках и его собственном автопортрете. Ром знал, что я не люблю живопись, но люблю ван Гога – у пьяных душа нараспашку.

Тщета пришла в образе мужчины, достоинств которого я уже не могла оценить, потому что привыкла считать ее достойной. Я не могу описать черт его лица, ведь начала видеть в них свои. В каждом сне мята шепотом перечисляла его недостатки, но к утру я уже не помнила ее слов. За эти шесть лет я научилась забывать сказанное, и помнить о молчании, наполненном глубоким смыслом. Когда-нибудь, ждала я, смысл накопится и взорвет молчание. Оно разлетится на части, больше не способное удерживать в себе столько смысла. Его куски будут валяться у меня под ногами, как фрагменты тел, разодранных взрывом. Фрагменты молчания лягут на дно, а смысл покроет их высокой волной, под которой бессмысленно искать индустриальный стиль. А я удержусь на плаву или стану касаткой уже в этой жизни. Тщета прокричит мне все, что я ждала от нее услышать. Если бы кто-то, кроме нее, сказал мне, не жди, а мне часто говорили, что от Тщеты ждать нечего, я бы стерла эти слова из своей памяти. Я бы потянула за веревочку и распустила ту сеть, которую они вокруг меня сплетали. Я сама хотела быть сетью и ловить в себя каждое движение Тщеты, каждое слово, ею не сказанное. Я не сразу заметила, что сама в себе запуталась.

Одно предложение будет похоже на другое, но я бы могла исписать еще шестьсот страниц, описывая то ничто, которое происходило в моей жизни. Сплошным текстом, без единого диалога. Тщета умела их вести, но не со мной.

Я могла бы похвалиться перед ней своими достоинствами. Каждый день я придумывала себе новые, и не могла понять, почему Тщете они не видны. Разве не я подходила к ней с длинными спицами и клубком ниток и довязывала то, что было недостаточным? На мой взгляд, недостаточным. В первую очередь я связала ей большой пенис зелеными нитками и украсила его колючками. Мне казалось, что именно так выглядит дендроцереус, и я тщетно ждала, пока он зацветет. Он не цвел, и я распустила связанное, решив, что первый был слишком мал. Однажды Тщета сказала, что некоторые кактусы цветут раз в сто лет. Я знала, что не проживу так много, поэтому связала ей пенис размером с кактус, достигший ста лет. Я поливала его регулярного. Нет, не своими слезами, мое уязвленное тщеславие никогда не плакало. Воду я брала из-под крана. Я ждала и ждала, но не знала, что кактусы не любят влагу. Я вязала для тщеты все новые и новые достоинства. Когда ничего не происходило, а ничего не происходило всегда, я их распускала и вязала новые – достаточные на мой взгляд. Мне хотелось потянуть за нитку и распустить саму Тщету, смотать ее в один большой клубок, но она была связана не из ниток, из ничего.

Я казалась себе касаткой, свободно плывущей по морю глубокого смысла, под лучами распятого солнца, а Тщета видела во мне черепаху с фрагментом молчания вместо панциря на спине. К концу шестого года я связала себе самурайскую косичку, желая стать черепашкой-ниндзя и отсечь то щупальце, которое копошилось во мне. Но Тщета так долго жила внутри меня, что стала моей привычкой. Я понимала, что любое усилие тщетно, и предпочла оставить все как есть. Я прицепила косичку к пенису Тщеты, надеясь, что та сама вспорет мой живот и выпустит из него звуки собственного голоса. Но она решила, что пенис – это еще одно щупальце.

— Говори, — сказала мне Тщета. — Говори со мной ладонями, как леди Макбет, кричи на меня из стакана с мохито. Без твоих слов я не смогу услышать своего молчания. Без твоего ожидания, я не смогу постичь всей глубины тщеты. Без твоих спиц у меня никогда бы не было такого большого пениса. Ты говори, и тщетно вслушивайся в мое молчание.

Я бы хотела прибавить к ее словам свои, чтобы разбавить текст диалогом. Тщета ждала, но я молчала. Я так долго молчала, что сама стала Тщетой. И я уже не хочу быть касаткой и плыть под распяленным несвободой солнцем. Когда я выпустила колючки наружу, то поняла, что я и есть кубинский клинок-дендроцереус, который кладут в мохито вместо мяты.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>